Федор сидел в сухо скрипевшем кресле и осматривал сданную ему два дня назад комнату. Сразу за этажеркой с книгами неизвестных ему авторов с какими-то темными монгольскими фамилиями (наугад выбранная книга с тяжелым названием ⌠Ботагоз■ оказалась толстым романом о девушке-революционерке) стояла высокая железная кровать. Львиные головы набалдашников на ее спинках исторгали сквозь неровные слои краски неслышимый никем рык. Угрюмые темно-зеленые шторы были все еще нераскрыты, и меж ними полумрак прорезала ослепительная вертикальная полоса света. Письменный стол был накрыт клеенкой с потускневшими от времени фруктами, нарисованными на ней в шашечном порядке. За ним в углу стоял огромный радиоприемник, судя по всему, доставленный в это утро из шестидесятых годов, √ огромная тумба с красным глазом, подписанным ⌠вкл.■, и навигационным стеклом с нанесенными названьями радиостанций-городов: Москва (вызванный ряд ассоциаций √ Кремль, Красная площадь, грязные вокзалы √ тут же гас, оставляя за собой строчку из букваря ⌠Москва √ столица нашей родины■), жаркое Антананариву (в воображении возникли пара пальм под палящим солнцем), неизвестно как оказавшееся на этом черном, в желтых полосах радиодиапазонов стекле, Улан Батор (мглистая степь, чуть проявившись, снова утонула во тьме, так и не явив города), Рим (расплавленный воздух, издыхающие в нем древности), Мельбурн (океанская прохлада, столь успокоительная после римского зноя), Нью Йорк (в голове мелькнули темные громады небоскребов), Киев (улица бежит с холма вниз к виднеющейся сквозь туман церкви) и совершенно бессмысленная Воркута, вызвавшая лишь выросшие в воображении сугробы.
   Федор перевел взгляд с радиоприемника на нечеткую фотографию смуглолицей девушки с азиатским разрезом глаз, решительно смотрящей вдаль, прижав к груди большую красную книгу. Федор подумал было, что это сорокалетней давности раскрашенное фото его хозяйки, но в памяти всплыла точно такая же репродукция картины ⌠Молодая Киргизия■ из школьного учебника, и он вспомнил, что уже давно хочет есть, и хозяйке, все же, следует кормить постояльца вдоволь и вовремя.

   Алтайская деревня, в которой оказался Федор, состояла из заброшенного чьей-то рукой в эту глушь десятка домиков с застывшим в морозном безветрии дымом из труб. Забрался сюда Федор в своих, не прекращавшихся вот уже почти двадцать лет, поисках. Огромный красный рюкзак разве что не визжал от распиравшего его охотничьего скарба.
   Федор искал снежного человека по всей стране. На каждый год его приходилось по два-три неоплачиваемых отпуска, меж которых помещалась его ⌠жизнь в миру■, с одинаково не понимающими его женой, сослуживцами, и друзьями, которые как ни странно у него имелись. С друзьями-знакомыми Федору было скучно, а сослуживцы улыбались ему как большому ребенку или смотрели на него непонимающе злыми глазами, в зависимости от настроения.
   Но это нисколько его не занимало. Что бы не происходило, Федор был далеко от всех них и, сидя за своим столом, мысленно расчерчивал карту очередного поискового выезда или просто думал о нем, о снежном человеке. Например, однажды во время соседнего разговора о футболе, Федору представилась футбольная команда сплошь из одних снежных человеков. А на купленные женой фотообои с шишкинским бором он наклеил черный силуэт, приземисто уходящий в лес.
   Формально это послужило ⌠последней каплей■, за которой последовал уход жены. Она вскоре отыскалась у одного из сослуживцев, который часто и с большим участием расспрашивал его о поездках. Федор погрустил неделю, после чего пошел к жене и пообещал бросить снежного человека, только бы она вернулась домой, но получил только отказ от нее и дружеское похлопывание по плечу от сослуживца. Сказать им Федору было нечего, он потоптался в коридоре и ушел. Поскучал, погоревал некоторое время, пока снежный человек не вытеснил оставившей в нем тоскливый след пары и не восстановил свою власть над Федором.

   Откуда в Федоре поселилась такая диковинная страсть, сказать сложно. Сказать, что это было обычной, в общем-то, страстью к неизвестному и загадочному, значит не сказать ничего. Еще в детстве Федор нарисовал в воображении красивейшую, неизменно волновавшую его картину: покрывалом расстелившийся снег, опушка темного непролазного леса, и в него уходит, оглядываясь у самого лесного берега, молчаливый и задумчивый снежный человек. Уходит в дремуче-прекрасный лес. Уходит, чтобы остаться в своей тишине и хрустальном как зимний лесной воздух одиночестве.
   Эту картину он пронес нетронутой через всю свою жизнь с ее учебами, женитьбами (а их было две), работами, хохочущими над ним друзьями и мрачными соседями по лестничной клетке. И любил он ее больше всего в жизни. И когда два месяца назад он узнал через еще одного такого же как он ⌠сумасшедшего■ из Екатеринбурга, что рядом с одной алтайской деревней были вновь обнаружены немедвежьи следы, Федор понял: надо ехать.
   В промыслово-охотничьем совхозе Алтын Ту, затерянном в двухстах километрах от ближайшей железнодорожной станции, вслед за обнаруженными следами стали пропадать овцы местных жителей, а время от времени пропадали и девушки, находившиеся через пару дней в полном беспамятстве у сельсовета, а также, что казалось наиболее странным, стали пропадать канистры с бензином, оставленные беспечными сельчанами на хоздворе.
   И через два месяца Федор был там и пил сейчас чай, глядя на суровой и могучей красоты вид из окна, рядом с которым швейцарские буклетные озерца, разлитые между игрушечных гор, казались чем-то невыносимо декоративным, и он совсем не жалел о том, что променял швейцарскую конференцию по йети с высланным ему приглашеньем на алтайскую поездку.

   Федор глотнул чай и вдруг застыл, глядя в окно, будто увидев в нем что-то, чего еще мгновенье назад в нем не было: под стук дятла, метрономом отдававшийся в голове, а в окне √ стоп-кадром, дымчато-серебристая белка перелетала с ветви на ветвь, всякий раз обрушивая снегопады с высоких сосновых небес, а лес вдруг показался каким-то древним, чем-то единственно настоящим, где переливы пробивавшегося солнечного света на сугробах √ от голубого в тени через светло-розовый до алмазно-сверкающих отдельных снежинок √ лишь отсвечивали манящую темную дремучесть, глядящую на него из глубины леса.
   Федор прошел в свою комнату, достал из-под кровати рюкзак, бросил в него свою мирскую одежду, зубную щетку, два блока сигарет, обрез охотничьего ружья, несколько пачек с патронами к нему, небольшой бензиновый примус, застегнул сдавшуюся после короткой, но упорной борьбы молнию рюкзака, влез в комбинезон из медвежьей шкуры со шлемом-капюшоном и с вшитыми в комбинезон, чтоб снег не попадал, унтами, с подошвами, истертыми за двадцать лет поисков до полного и окончательного бесформия. Забросил рюкзак за плечо и вышел из дома. У крыльца, вспомнив, что бензина к примусу осталось совсем чуть-чуть, Федор прихватил лежавшую рядом тяжелую зеленую канистру.
   Вышедшая на крыльцо хозяйка увидела его, под тяжестью рюкзака приземистой походкой уходившего в лес.
   Он уже был на самом пороге леса, когда хозяйка закричала вслед недавнему постояльцу:
   - Эй! Бензин куда потащил!
   И выкрикнула вслед какое-то непонятное гортанное ругательство.
   Федор оглянулся и мрачно поглядел на хозяйку, в обиде за тишину которую та спугнула. Поглядел так, как глядел снежный человек с трепетно любимой им картины. Промолчал и вошел в лес.
   Так одним йети на Алтае стало больше.