© Михаил Талесников

Т О С К А     П О     Р О С С И И

            Тоска по России особого свойства.
            Она без усилий чинит беспокойство,
            в котором любовь, и надежда, и вера
            сильны как прибой, и как небо безмерны.

            Тоска по России особого вида.
            И слышать спасибо, и видеть не видя,
            ее ежечасно, далёкую рядом -
            и мука и счастье, и горе и радость.

            Тоска по России особого рода.
            О, легче осилить любому народу
            свою, над границей любой пролетая,
            чтоб с родиной слиться, в ней мать обретая.

            Тоска по России ни с чем не сравнима.
            Пусть ливни косые в стране неродимой
            такие, и злаки, и дали, и сини -
            все знаки, все знаки тоски по России.

            Уж снег на висках на моих, а не иней -
            ну что же, пускай, взгляд не вечно же синий.
            Но жизни с одной не управиться силой -
            как холод, как зной, тоской по России.

            Не в силах ничьих сделать жизнь нашу вечной,
            она как ручьи по весне быстротечна.
            Сражаясь с собой, нам вовек не осилить
            в себе эту боль - тоску по России.

            Тоска по России особого свойства,
            она без усилий чинит беспокойство,
            в котором любовь, и надежда, и вера,
            сильны как прибой, и как небо безмерны!

      1974 г. USA

                                *                                    

               *                                 *

"Испания и Португалия - самые нищие
страны Европы...". Из бывш. советских газет.

СТИХИ О БОГАТСТВЕ ЗАПАХОВ

            Путешествуя по Запада
            городам Европы-Феи,
            доверяйте виду, запахам,
            магазинов и кофеен.

            Их обилие - бескрайнее,
            их сюрпризы - диковинны.
            Всех щедрот земли собрание
            и бесстыдно, и невинно.

            Как в Испанию прибудете,
            загляните непременно
            в солнцем выгретые бутики -
            их соблазны незабвенны.

            Утопайте в рисе берега
            Португалии горячей -
            не тянуло бы в Америку,
            здесь остался б, не иначе.

            И под небом вечно ласковым,
            мысли вкладывая в строки,
            о России пел - прекрасной,
            невозвратной и далёкой...

            Ах, в душе моей, заверченной
            мира ширью необъятной,
            чувств поток бурлит, отмеченный
            силой мне едва понятной.

            Ах, в мозгу моем, помешанном
            встречей с жизнью непривычной,
            зависть - белая - замешана
            силой этой необычной.

            Потому и сердце полнится,
            очарованное новью,
            разума, души невольницами -
            ненавистью и любовью.

            Путешествуя по Запада
            городам как синь красивым,
            я дивлюсь богатству запахов,
            и мне больно за Россию...

      1975 г.

                         *

            *                        *

НА МАССИВЕ

            Прекрасна жизнь - и южной, звездной ночи
            идет на смену солнечный рассвет,
            платанов тени гуще и короче,
            и сини полон тон небес и цвет.

            Прекрасна жизнь - и радостным потоком
            вершит живой круговорот вода,
            цветы и злаки наливает соком,
            и рыбой полнит щедро невода.

            Прекрасна жизнь - и море вечно катит
            волну, упруго бьющую в Массив.
            Прекрасна, и ее грешно истратить
            во зло - уйдет, у нас и не спросив.

      1933, Одесса.

"Мы не Иваны, не помнящие родства..."
(Фольклорн.)

Н А Ш А     Р У С Ь

            Я проезжал однажды Брайтон,
            над ним тогда кружил рассвет.
            Его Одессы младшим братом
            назвал земляк, он был поэт.
            Мне, видимый в остатках ночи,
            он был все менее чужим.
            Идет рассвет - он день пророчит.
            Шагает век - он учит жить.

            Во все века могли поэты,
            забаву искренне любя,
            писать шутливо и Про Это -
            что Фрейд постиг, назвал - тебя
            развлечь стремясь, читатель строгий.
            Их перья, что острее бритв,
            легко касались темы - ноги,
            грудь, бедра, ход любовных битв.

            Во все века могли поэты
            со звонкой одой наряду,
            слагать лукавые сонеты
            мамашам строгим на беду,
            их дочерям невинным, юным -
            и слово и мысль, не таясь,
            и чувственности рвали струны,
            и тел и душ вскрывали связь.

            Я тем подобных не касался.
            В стране, где вырос, грусть я пел.
            Не зря - вот вдруг и оказался
            в другой, в чужих людей толпе.
            Здесь в мир пути для всех открыты -
            удача б к разуму была.
            Мои стихи пока зарыты
            в глубоких ящиках стола.

            Я в свет их вывести однажды
            решился, вдруг попутал бес -
            в них заглянуть не вздумал даже
            редактор главный "НРС".
            Глубоко личные - заметил
            резонно критик Петр Вайль
            в своем любезном мне ответе,
            я три послал их или два -

            к тому же публикуем только
            мы старых авторов своих...
            Где вы, друзья, Борис и Колька -
            был повод выпить на троих.
            Их немодерными назвала
            из "НА" Мария Шнеерсон -
            стих - это бунт, призыв к авралу,
            крут должен быть он и весом.

            Пускай без знаков препинанья,
            но выгрет выдумки лучом,
            и образ, не повествованье,
            и чтобы век в нем бил ключом.
            Я вник - пиши, чтоб не скучали,
            читая, знай, поэт, что сметь:
            за горло личное - по Вайлю,
            учись общественное петь.

            Труби как там, в стране далёкой,
            сплоченной из республик-зон,
            что стих питают века соки,
            как зрело мыслит Шнеерсон.
            Не пой с Россией боль-разлуку,
            в наш век иной звени струной.
            Такая, понимаешь, штука,
            читатель, вышла тут со мной,

            где в мир пути для всех открыты -
            удача б к разуму была.
            Мои стихи пока зарыты
            в глубоких ящиках стола.
            Но век - он век и мой, шагаю
            и с ним тружусь я в унисон.
            Он мне в глаза глядел наганом,
            стрелял в затылок и висок.

            Казнил моих сестер и братьев,
            жёг землю, всхоженную мной,
            которую я кровью, кстати,
            поил, заверченный войной.
            Он насыщает смертью космос,
            солдат в чужие страны шлет,
            он красные знамена-оспу
            в запас для новых шьёт и шьёт.

            Им беспредельно мозг наш развит,
            его он тщится и растлить.
            Грешно его, читатель, разве,
            и ненавидеть, и любить?
            Он раскидал людей по свету -
            двадцатый, просвещённый век,
            в котором мозг вселенной, светоч,
            стал обесценен человек.

            Но находясь за океаном
            в мне непривычной стороне,
            всегда я помню ту, что раны
            своим лечила пеплом мне.
            Я благодарен этой, новой,
            за соль и воду, кров и хлеб,
            но старую пою с любовью,
            хоть был в ней, сирой, нем и слеп.

            И землю ту, что петь и славить
            мне дар подарен Богом был,
            однажды навсегда оставить
            пришлость, и это не забыть.
            И если я подвержен грусти,
            ее вскрываю суть и соль,
            то Бог мне этот грех отпустит,
            хоть малость стишит злую боль

            и кровь, которою пропитан
            и смысл, и ритм, и строчек лад.
            Мои стихи пока зарыты
            в глубоких ящиках стола.
            Они не просятся наружу,
            и не умеют и развлечь.
            Пусть их сечет забвенья стужа -
            об этом ли сегодня речь?!

            Я одессит, читатель строгий,
            прости мне этот острый ход -
            во все века мол, бедра, ноги.
            Умен, ты понял наперед,
            что этой, что забавит души
            порой, я темы не коснусь.
            Другая вечно жжёт и сушит,
            и тема эта - наша Русь!

      1978 г. USA.

Н О Ч Ь     Н А Д     О Д Е С С О Й

            Затихает город, даже песни
            не услышишь в этот поздний час.
            Я в машине еду по Одессе,
            чуть ногою выжимая газ.

            Вот вокзал, и улица - признаться,
            стоит на нее мне повернуть,
            к дому, что под номером тринадцать,
            сам автомобиль мой держит путь.

            Я в часы такие просто верю,
            что на улицу в ночной тиши,
            прошумев слегка скрипящей дверью,
            Пушкин выйдет, к морю заспешит.

            Скрыл в полночной мгле бульвар Приморский
            лестниц к морю мчащуюся даль.
            Здесь когда-то юный Маяковский
            первый раз Марию увидал.

            Ждал ее в четыре, в девять, в десять,
            нежностью сердечною томим,
            только та, что он любил в Одессе,
            не пошла по жизни рядом с ним.

            Уезжай, автомобиль, отсюда,
            увози меня путем любым -
            я грустить до самой смерти буду,
            что Марией не был он любим.

            Мы поедем лучше по Дальницкой -
            тут подъем, но нам с тобой легко:
            здесь когда-то шел поэт Багрицкий
            со своим матросским узелком.

            Он шагал, а солнца ввысь, к зениту,
            поднимался над лиманом диск,
            и слагал их в строфы, мыслей нити,
            птицелов, рыбак, контрабандист.

            Он шагал - и первых строк наброски
            зарождались у него в груди -
            и уже летит в налет Котовский,
            от копыт коня земля гудит.

            Ночью шум прибоя словно рядом,
            в мир летит без пропусков и виз,
            и невольно еду я к Отраде
            Лейтенантским переулком, вниз.

            Как из бронзы цельная, литая -
            что ей грозы, бури или шквал,
            там стоит скала, с нее Катаев
            Лермонтовский парус увидал.

            Пусть у борта плеск волны далёкой
            мне о судне шепчет о любом -
            я лишь вижу парус одинокий
            там, в тумане моря голубом.
            .....................................................
            .....................................................

            Волны, волны, пенными губами,
            вышепчите эту тайну мне,
            как загублен был безвинный Бабель
            в нашей Богом брошенной стране.

            Как бросали в лагерные сита
            затирать бесценную их жизнь
            одаренных, истых одесситов -
            правде верных, недоступных лжи.

            Мне бы высечь острыми словами,
            чтобы видно всей земли окрест,
            в память об одних могильный камень,
            о других - простой христианский крест -

            и счастливей не было поэта,
            я бы свой тогда исполнил долг.
            Но не шепчут волны мне об этом,
            ветер предрассветный приумолк

            и прибой затих, лишь боль за песни,
            что не спеты, в сердце и сейчас.
            Я в машине еду по Одессе,
            чуть ногою выжимая газ.

      1971 г. Одесса.